— Я послал биться с армией Унгермамета конницу и пехоту, — говорил Уссун Кассано, — но я не смогу победить, если стану бороться с сильными сторонами своего сына. Его слабости — гордость, доверчивость и нетерпеливость. Он попадется на ту же уловку, на какую его поймали курды. Рискну утверждать, что с курдами он и приедет. Я постараюсь, чтобы они умерли не так легко, как мой любимый сын. Благодарение и слава Ему, Кто бессмертен, — прибавил он нараспев. И, помолчав, продолжал: — Буду удивлен, если кто-то из моих сыновей опередит его здесь. В любом случае, это будет им хороший урок. Но пока мы не закончим дела, ты не оставишь меня, даже если придется смотреть, как я трахаюсь с наложницами. — Он засмеялся. — Ты боишься, что я убью тебя, верно, маэстро? Это не так уж невозможно… и если дойдет до этого, может случиться, что ты убьешь меня.

Да Винчи улыбнулся — и на миг ощутил спокойствие и странное родство с этим человеком.

Миновало два дня. Если не считать скудной трапезы при свете погребальных свечей после того, как лагерь отходил ко сну, царь сидел один и молился с полным сосредоточением. Казалось, ему совсем не нужен сон.

Сегодня вечером ожидали прибытия Унгермамета и его телохранителей. Труп с носилок — одного из гвардейцев Уссуна Кассано, укушенного змеей, — убрали так тихо и незаметно, будто это сделали руки теней или призраков.

— Великий царь, как удается тебе сидеть в неподвижности столь долгое время? — спросил Леонардо, когда царь перестал молиться. Он больше не мог выносить молчания.

Уссун Кассано удивил его, ответив, как священник ответил бы ребенку:

— Упражнения в благочестии, маэстро. Литания Моря. Именно молитва хранит нас над океанской волной. — Он рассмеялся, негромко и без малейшей иронии. — Жизнь — как океан, маэстро. Я молюсь за сына. Молюсь, чтобы он перешел в рай. — И он проговорил нараспев: — «Мы затмим их взоры, и они поспешат, один за другим, к Мосту над Геенной».

— Кто это — мы? — спросил Леонардо, набравшись смелости.

— Аллах и правоверные.

— А чей взор будет замутнен?

— Врагов Аллаха, — загадочно ответил Уссун Кассано. — «И Аллах оградит тебя против них, ибо Он Всевидящ и Всезнающ. Покров Трона простерт над нами, Око Божие видит нас».

Он наверняка продолжал бы свой речитатив, обращаясь уже прямо к Богу и не задумываясь над тем, что неверный подслушивает его молитвы, если бы не появилась одна из его наложниц. На ней было длинное черное покрывало, и одета она была вполне пристойно, так что лишь малая часть ее тела оставалась открытой. Она поклонилась и ждала. Когда царь обратил на нее внимание, она извлекла из складок платья расшитый драгоценными камнями кошель, в котором были краски и маленькое зеркальце. Женщина опустилась на колени перед Уссуном Кассано и начала накладывать грим на его лицо и грудь, покуда кожа у него не стала бледной, как у трупа. Потом тушью она нанесла вкруг его глаз тени, и, когда работа была закончена, лицо его приобрело характерный лоснящийся оттенок трупа. Прежде чем наложница исчезла — так же тихо и тайно, как появилась, — царь велел ей оставить тушь Леонардо. Она отдала склянку и объяснила, как наносить на лицо угольно-черное снадобье.

— Теперь я мертв, маэстро, а ты — всего лишь тень…

Они ждали.

Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.

Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот-вот прибудет.

С этой минуты подготовка к убийству превратилась в рутину: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мертв.

Леонардо ждал за фальшивым занавесом позади большого ларца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завернутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках: в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны — впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.

Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была темной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам, а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамена их были полусвернуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего молитвы, он вошел в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по-царски и так же высок, как отец.

Несколькими минутами позже пять гвардейцев вошли в шатер. Говорили они чересчур громко, словно боялись наткнуться на джинна или призрак. Леонардо затаил дыхание, неподвижный, как клинок, который он крепко сжимал в руке. Он озирался, бессознательно ища в своем укрытии ядовитых змей — света было ровно столько, чтобы различить движение. Однако за все время, которое Леонардо провел здесь, он не видел ни одной змеи — возможно, запах смерти был им не по вкусу.

Осмотр был поверхностным, савана царя стражники не касались — это было правом лишь одного Унгермамета.

Сын царя вошел с двумя дервишами и муэдзином, который, как позже узнал Леонардо, был слеп — так он не мог видеть в гареме жен и наложниц принца. Муэдзин медленно, нараспев читал сутры низким, красивым гортанным голосом, а Унгермамет в это время отбросил погребальный покров с лица своего отца.

Принц зарыдал, завыл, и Леонардо услышал возню — дервиши пытались оттащить Унгермамета от отца. Унгермамет высвободился и велел всем убираться из шатра. Потом он обошел вокруг носилок, говоря с умершим, как он считал, отцом, умоляя его о прощении и молясь за него. Один из дервишей заглянул было, желая отвести Унгермамета в его шатер; но принц отказался покинуть отца.

Уссун Кассано хорошо знал своего сына.

Унгермамет мерил шагами черный шатер. Он говорил с отцом, задавал вопросы, давал обещания — словно думал, что сможет возвратить мертвого к жизни одним лишь усилием воли. Каждые две-три минуты он прикрывал лицо, плакал и качался взад-вперед на пятках. Мгновением позже он вновь начинал ходить; так проходил час за часом, и Леонардо начал опасаться, что принц вообще не ляжет спать.

Но сколько сможет Уссун Кассано лежать неподвижно?

Скоро Унгермамет придет в себя и обнаружит ловушку. Однако пока Леонардо ощущал скорбь и боль юноши — они расходились волнами, точно жар от возбужденного зверя. Если он снова коснется отца, заметит ли, что тело теплое? Но нет, он не тронет савана. Не выкажет неуважения, ибо сейчас в этом шатре царства жизни и смерти были одним целым. Живой мог быть слеп, а мертвец видел.

Леонардо окостенел. У него затекла нога, мурашки бегали не то что под кожей — в самых его костях. Если принц не отправится спать, Леонардо придется убивать его лицом к лицу.

Он содрогнулся при этой мысли, но взял себя в руки. Безрадостно усмехаясь, он гадал, куда бы поместил его в своем аду божественный Данте. В девятом круге Ада, в последнем поясе? Или во льду с самим… [57]

За шатром высоким тонким голосом запел мальчик.

Унгермамет остановился, прислушиваясь.

Если убивать его, так сейчас.

Леонардо выпрямился, осторожно перенес тяжесть тела на затекшую ногу и прикинул, как набросится на принца.

Если он промедлит еще минуту, принц опять начнет ходить и, возможно, наткнется на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится…